А у меня день рождение в мае. Мне этот жуткий фильм на мой праздник жизни сбросят. 





получить больше страданийПишет левая бровь тарона эджертона:
Пишет левая бровь тарона эджертона:
Пишет левая бровь тарона эджертона:
просто вот имя фамилия и died at the age of...
и не пожили совсем.
касательно эдварда, образа, который сложился в голове из-за трейлеров и обрывков информации и мемуаров веры...улыбчивый, очень добрый, музыкальный, с душой сска романтика, тонкая натура, а тут война. и лапы старухи этой, которая из этих парниш жизнь и радость высасывает. а они всё равно такие молодые-молодые и живые до самого последнего момента
вам ещё веселее тогда. мда.
URL комментария
Пишет fealin:
тарон сорвал, я смотрю, джек-пот: сразу 2 роли гея. ну, если считать кингсмен, то 2,5
URL комментария






09.04.2015 в 10:29
Пишет левая бровь тарона эджертона:слушайте, меня жизнь не готовила к такому
Recovering from his injuries in England, he (Edward Brittain) was awarded the Military Cross, which was pinned to his chest by King George V at Buckingham Palace на этом моменте в голове раздаётся странный звук
According to Vera's memoir, in 1918, Edward was killed by a sniper. оу, вэлл
But historian Mark Bostridge believes it is more likely that he threw himself on enemy fire. оу, блядь
He was the only officer killed in the battle.
и, правда, мне не хватало знаний исторического бэкграунда про эдварда, действительно.
[x]
а мы ржали, что мальчик будет играть гея в легендах.
ну-ну.
URL записиRecovering from his injuries in England, he (Edward Brittain) was awarded the Military Cross, which was pinned to his chest by King George V at Buckingham Palace на этом моменте в голове раздаётся странный звук
According to Vera's memoir, in 1918, Edward was killed by a sniper. оу, вэлл
But historian Mark Bostridge believes it is more likely that he threw himself on enemy fire. оу, блядь
He was the only officer killed in the battle.
и, правда, мне не хватало знаний исторического бэкграунда про эдварда, действительно.
[x]
а мы ржали, что мальчик будет играть гея в легендах.
ну-ну.
получить больше страданийПишет левая бровь тарона эджертона:
09.04.2015 в 13:57
DevilSoul, не сгореть бы 
ещё вот кусочки с книги, которых есть перевод
К субботе мы все еще ничего не знали об Эдварде. Никогда раньше сообщения о потерях в боях не приходили с такой задержкой, и я начала внушать себе, правда без особого успеха, что, может, на этот раз и вправду нет никаких новостей. Мы сидели за чаем в столовой, и я как раз говорила отцу, что мне надо упаковать документы Эдварда и отнести на почту, пока она не закрылась на выходные, когда внезапно раздался резкий стук дверного молотка — почтальон принес телеграмму.
На секунду мне показалось, что ноги не слушаются меня, но нет, они не подвели, — я встала и направилась к входной двери. Я знала, что будет в этой телеграмме, знала уже с неделю, но в сердце любого из нас всегда тлеет надежда, которая не дает здравому смыслу и очевидным фактам одержать верх, поэтому я открыла телеграмму и начала ее читать с ощущением мучительной неопределенности.
«С прискорбием сообщаем, что капитан Э. X. Бриттен из Корпуса медицинской службы погиб в бою в Италии 15 июня».
«Ответа не будет», — машинально сказала я почтальону и передала телеграмму отцу, вышедшему вслед за мной в прихожую. Когда мы возвращались в столовую, я обратила внимание на вазу (будто не видела ее прежде) с синими дельфиниумами на столе; их насыщенный цвет, утонченный, воздушный, казался слишком ярким для земных цветов.
Потом я вспомнила, что надо отправиться в Перли и сообщить новость маме.
Тем же вечером мой дядя привез нас обратно в пустую квартиру. Смерть Эдварда и наш неожиданный уход предоставил горничной (на тот момент — начинающей девице легкого поведения) приятную возможность насладиться свободой пару часов, чем она не преминула воспользоваться. Она даже не сняла платки, которые я постирала в то утро и собиралась погладить после чая; войдя на кухню, я обнаружила их все еще висящими на сушилке возле камина, совершенно задеревеневшими.
Поздно ночью, когда все ушли спать и мир погрузился в тишину, я пробралась в гостиную, чтобы побыть там с портретом Эдварда. Тихонько затворив дверь, я включила свет и взглянула на бледноватое лицо, такое благородное, мужественное, такое печально-взрослое. Ему столько всего довелось пережить — гораздо больше, чем его любимым друзьям, — они погибли еще раньше в эту нескончаемую Войну и оставили его в одиночестве оплакивать их. Судьба, похоже, дала ему небольшую, жалкую компенсацию, сохранив жизнь и позволив писать чудесную музыку, чтобы почтить их память. Какая горькая ирония была в том, что он погиб от рук соотечественников Фрица Крейслера, скрипача, которым особенно восхищался. Я вспомнила, как часто вечерами аккомпанировала на фортепьяно его скрипке, и почувствовала, что больше не могу выдерживать этот печальный, пронзительный взгляд с портрета. Я опустилась перед ним на колени и зарыдала. «Эдвард! О, Эдвард!» — повторяла я, как в дурмане, как будто мой безудержный плач и призывы могли его вернуть.
.....Тогда, в Кенсингтоне, мы не знали никаких подробностей о гибели Эдварда, в отличие, скажем, от семьи Роланда[1], его полкового товарища, погибшего в конце 1915-го одним из первых в полку. Роланд был тяжело ранен и умер. Многие их офицеры-сослуживцы, которые хорошо знали Эдварда, любили его и могли бы написать о нем, были убиты раньше него во время прошлых сражений, в которых Эдварду повезло остаться живым или не участвовать: на Сомме, при Аррасе, на Скарпе, у Мессин и при Пашендейле. Я даже не знала имен многих из тех, с кем он служил в Италии до сражения при Асиаго.
Однако со временем мы все-таки получили три письма, — от второго по званию офицера из роты Эдварда, от сослуживца-рядового и от знакомого, который не был военным и работал в Красном Кресте, — рассказавшие о поведении Эдварда во время австрийских атак. Конечно, оно было именно таким, как мы себе и представляли, читая его сдержанные и мужественные письма, постоянно приходившие от него во время битвы на Сомме и в течение всей битвы на Ипре в 1917-м. Письмо от рядового было самым живым и непосредственным.
Мы с капитаном Бриттеном стояли в карауле и находились в траншее, когда в три часа ночи 15 июня начался чудовищный артобстрел. Нам удалось в целости и сохранности добраться до штаба. В 8 утра неприятель перешел в массированное наступление, прорвал левый фланг обороны нашей роты и начал закрепляться на занятом рубеже. Видя, что ситуация становится опасной, капитан Бриттен повел за собой отряд, чтобы выбить врага с позиций. Вскоре после того как мы отбили наши траншеи, капитан Бриттен, который стоял в карауле и следил за перемещением противника, был сражен в голову пулей снайпера и скончался через несколько минут. Его похоронили на Британском кладбище в нашем тылу… Позвольте мне выразить свои глубочайшие соболезнования, капитан Бриттен был доблестным офицером и ничего не боялся.
Кладбище, как рассказал нам знакомый Эдварда из Красного Креста, находилось в горах, на высоте 1500 метров; он сам его не видел, но на похоронах Эдварда на следующий день после сражения присутствовали второй по званию офицер и квартирмейстер из 11-го батальона, на чьи слова он и ссылался; они были единственными офицерами на похоронах, все остальные находились на боевых позициях.
«Брит, — писал квартирмейстер, — был похоронен завернутым в свое одеяло, а с ним еще четыре офицера. В изголовье могилы поставили крест с надписью ‘Светлая память’, с именами погибших и прочими данными».......
....... — Я бы и так понял, что вы сестра Бриттена — у вас такие же глаза, — начал он внезапно, после чего кратко рассказал мне о сражении, не упоминая Эдварда. Но рано или поздно он должен был коснуться темы гибели брата. И наконец я услышала, что его «подстрелил австрийский снайпер», сразу после того как Эдвард организовал контрнаступление, позволившее отвоевать у неприятеля потерянные позиции.
— Куда попала пуля? — спросила я насколько могла спокойно. Молодой человек еще раз пронзил меня острым, испытующим взглядом, как будто я была его подчиненным, чью выдержку он пытался оценить. После чего отрывисто ответил:
— В голову.
Я смотрела на него с немым укором, потому что, честно говоря, не верила его словам. Ближе к концу войны — я это поняла по письмам армейских медсестер, которые усердно проявляли сострадание и смягчали правду, описывая последние минуты жизни военных, умерших в госпитале, — полковники и ротные командиры до того устали расписывать для скорбящих родственников ужасные подробности, что количество офицеров, погибших от пули в голову или сердце и умерших быстро и без боли, перешло все границы разумного. Но когда несколькими днями позже письмо из Италии подтвердило слова полковника, я поняла, что он не пытался щадить мои чувства и что Эдвард избежал участи Виктора[2] благодаря мгновенной смерти, которую, как он сам всегда говорил, он бы предпочел слепоте.......
....Но, даже узнай я всю правду, это не имело бы большого значения в тот период, — по мере того как внезапно наступившее молчание после нашей четырехлетней переписки постепенно доводило до моего потрясенного ума тот факт, что Эдварда больше нет, я чувствовала, что не способна воспринимать какую-либо новую информацию или оценивать ее значимость.
Наша окончательная разлука была до того невероятной, что сама жизнь потеряла реальность. Я никогда не думала, что смогу жить без этого дружеского плеча, к которому привыкла с самого детства, без этих идеальных отношений, в которых не было ни ревности, ни тревог — лишь глубочайшее доверие, привязанность и взаимопонимание. Тем не менее я оказалась в мире, лишенном этого постоянного утешения, полная жизни против своей воли. Да, я продолжала жить и даже смогла разобрать его вещи, когда их вернули из Италии, и нашла среди них сборник «Муза на фронте» с вложенным в него моим стихотворением. Посланный мной, он дошел до адресата уже после боя, Эдвард так и не открыл его и ничего не прочитал. Именно тогда я окончательно поняла, что он умер, даже не узнав о моей попытке показать, как сильно я его люблю и восхищаюсь им.....
URL комментария
ещё вот кусочки с книги, которых есть перевод
К субботе мы все еще ничего не знали об Эдварде. Никогда раньше сообщения о потерях в боях не приходили с такой задержкой, и я начала внушать себе, правда без особого успеха, что, может, на этот раз и вправду нет никаких новостей. Мы сидели за чаем в столовой, и я как раз говорила отцу, что мне надо упаковать документы Эдварда и отнести на почту, пока она не закрылась на выходные, когда внезапно раздался резкий стук дверного молотка — почтальон принес телеграмму.
На секунду мне показалось, что ноги не слушаются меня, но нет, они не подвели, — я встала и направилась к входной двери. Я знала, что будет в этой телеграмме, знала уже с неделю, но в сердце любого из нас всегда тлеет надежда, которая не дает здравому смыслу и очевидным фактам одержать верх, поэтому я открыла телеграмму и начала ее читать с ощущением мучительной неопределенности.
«С прискорбием сообщаем, что капитан Э. X. Бриттен из Корпуса медицинской службы погиб в бою в Италии 15 июня».
«Ответа не будет», — машинально сказала я почтальону и передала телеграмму отцу, вышедшему вслед за мной в прихожую. Когда мы возвращались в столовую, я обратила внимание на вазу (будто не видела ее прежде) с синими дельфиниумами на столе; их насыщенный цвет, утонченный, воздушный, казался слишком ярким для земных цветов.
Потом я вспомнила, что надо отправиться в Перли и сообщить новость маме.
Тем же вечером мой дядя привез нас обратно в пустую квартиру. Смерть Эдварда и наш неожиданный уход предоставил горничной (на тот момент — начинающей девице легкого поведения) приятную возможность насладиться свободой пару часов, чем она не преминула воспользоваться. Она даже не сняла платки, которые я постирала в то утро и собиралась погладить после чая; войдя на кухню, я обнаружила их все еще висящими на сушилке возле камина, совершенно задеревеневшими.
Поздно ночью, когда все ушли спать и мир погрузился в тишину, я пробралась в гостиную, чтобы побыть там с портретом Эдварда. Тихонько затворив дверь, я включила свет и взглянула на бледноватое лицо, такое благородное, мужественное, такое печально-взрослое. Ему столько всего довелось пережить — гораздо больше, чем его любимым друзьям, — они погибли еще раньше в эту нескончаемую Войну и оставили его в одиночестве оплакивать их. Судьба, похоже, дала ему небольшую, жалкую компенсацию, сохранив жизнь и позволив писать чудесную музыку, чтобы почтить их память. Какая горькая ирония была в том, что он погиб от рук соотечественников Фрица Крейслера, скрипача, которым особенно восхищался. Я вспомнила, как часто вечерами аккомпанировала на фортепьяно его скрипке, и почувствовала, что больше не могу выдерживать этот печальный, пронзительный взгляд с портрета. Я опустилась перед ним на колени и зарыдала. «Эдвард! О, Эдвард!» — повторяла я, как в дурмане, как будто мой безудержный плач и призывы могли его вернуть.
.....Тогда, в Кенсингтоне, мы не знали никаких подробностей о гибели Эдварда, в отличие, скажем, от семьи Роланда[1], его полкового товарища, погибшего в конце 1915-го одним из первых в полку. Роланд был тяжело ранен и умер. Многие их офицеры-сослуживцы, которые хорошо знали Эдварда, любили его и могли бы написать о нем, были убиты раньше него во время прошлых сражений, в которых Эдварду повезло остаться живым или не участвовать: на Сомме, при Аррасе, на Скарпе, у Мессин и при Пашендейле. Я даже не знала имен многих из тех, с кем он служил в Италии до сражения при Асиаго.
Однако со временем мы все-таки получили три письма, — от второго по званию офицера из роты Эдварда, от сослуживца-рядового и от знакомого, который не был военным и работал в Красном Кресте, — рассказавшие о поведении Эдварда во время австрийских атак. Конечно, оно было именно таким, как мы себе и представляли, читая его сдержанные и мужественные письма, постоянно приходившие от него во время битвы на Сомме и в течение всей битвы на Ипре в 1917-м. Письмо от рядового было самым живым и непосредственным.
Мы с капитаном Бриттеном стояли в карауле и находились в траншее, когда в три часа ночи 15 июня начался чудовищный артобстрел. Нам удалось в целости и сохранности добраться до штаба. В 8 утра неприятель перешел в массированное наступление, прорвал левый фланг обороны нашей роты и начал закрепляться на занятом рубеже. Видя, что ситуация становится опасной, капитан Бриттен повел за собой отряд, чтобы выбить врага с позиций. Вскоре после того как мы отбили наши траншеи, капитан Бриттен, который стоял в карауле и следил за перемещением противника, был сражен в голову пулей снайпера и скончался через несколько минут. Его похоронили на Британском кладбище в нашем тылу… Позвольте мне выразить свои глубочайшие соболезнования, капитан Бриттен был доблестным офицером и ничего не боялся.
Кладбище, как рассказал нам знакомый Эдварда из Красного Креста, находилось в горах, на высоте 1500 метров; он сам его не видел, но на похоронах Эдварда на следующий день после сражения присутствовали второй по званию офицер и квартирмейстер из 11-го батальона, на чьи слова он и ссылался; они были единственными офицерами на похоронах, все остальные находились на боевых позициях.
«Брит, — писал квартирмейстер, — был похоронен завернутым в свое одеяло, а с ним еще четыре офицера. В изголовье могилы поставили крест с надписью ‘Светлая память’, с именами погибших и прочими данными».......
....... — Я бы и так понял, что вы сестра Бриттена — у вас такие же глаза, — начал он внезапно, после чего кратко рассказал мне о сражении, не упоминая Эдварда. Но рано или поздно он должен был коснуться темы гибели брата. И наконец я услышала, что его «подстрелил австрийский снайпер», сразу после того как Эдвард организовал контрнаступление, позволившее отвоевать у неприятеля потерянные позиции.
— Куда попала пуля? — спросила я насколько могла спокойно. Молодой человек еще раз пронзил меня острым, испытующим взглядом, как будто я была его подчиненным, чью выдержку он пытался оценить. После чего отрывисто ответил:
— В голову.
Я смотрела на него с немым укором, потому что, честно говоря, не верила его словам. Ближе к концу войны — я это поняла по письмам армейских медсестер, которые усердно проявляли сострадание и смягчали правду, описывая последние минуты жизни военных, умерших в госпитале, — полковники и ротные командиры до того устали расписывать для скорбящих родственников ужасные подробности, что количество офицеров, погибших от пули в голову или сердце и умерших быстро и без боли, перешло все границы разумного. Но когда несколькими днями позже письмо из Италии подтвердило слова полковника, я поняла, что он не пытался щадить мои чувства и что Эдвард избежал участи Виктора[2] благодаря мгновенной смерти, которую, как он сам всегда говорил, он бы предпочел слепоте.......
....Но, даже узнай я всю правду, это не имело бы большого значения в тот период, — по мере того как внезапно наступившее молчание после нашей четырехлетней переписки постепенно доводило до моего потрясенного ума тот факт, что Эдварда больше нет, я чувствовала, что не способна воспринимать какую-либо новую информацию или оценивать ее значимость.
Наша окончательная разлука была до того невероятной, что сама жизнь потеряла реальность. Я никогда не думала, что смогу жить без этого дружеского плеча, к которому привыкла с самого детства, без этих идеальных отношений, в которых не было ни ревности, ни тревог — лишь глубочайшее доверие, привязанность и взаимопонимание. Тем не менее я оказалась в мире, лишенном этого постоянного утешения, полная жизни против своей воли. Да, я продолжала жить и даже смогла разобрать его вещи, когда их вернули из Италии, и нашла среди них сборник «Муза на фронте» с вложенным в него моим стихотворением. Посланный мной, он дошел до адресата уже после боя, Эдвард так и не открыл его и ничего не прочитал. Именно тогда я окончательно поняла, что он умер, даже не узнав о моей попытке показать, как сильно я его люблю и восхищаюсь им.....
Пишет левая бровь тарона эджертона:
09.04.2015 в 13:57
fealin, просто сижу и перечитываю эген энд эген
While training for the trenches, Edward had met and formed an intimate relationship with Geoffrey Thurlow, a sensitive scholar who wanted to become a priest, but had returned to the front despite being badly shell-shocked.
To judge from the nature of their correspondence, it might ‘have gone beyond the bounds of a chaste friendship’, says Bostridge.
Vera became a penpal of her brother’s new friend too, but nothing could sever Vera’s bond with Edward – and there are hints in the letters they exchanged that she strongly suspected the true nature of his sexual orientation.
‘Where you and I are concerned,’ she wrote in February 1917, ‘sex by itself doesn’t interest us unless it is united with brains and personality. In fact we rather think of the latter first and the person’s sex afterwards… you will probably have to wait a good many years before you find anyone you could wish to marry, but I don’t think this need worry you for there is plenty of time...
турлоу играет мальчик, который в докторе кто играл псая

In 1934, Edward’s Commanding Officer, Colonel Charles Hudson, a career soldier and a holder of the Victoria Cross, sought Vera out and told her what had really happened to her brother.
What he said in that private meeting remained a secret until only recently, when Bostridge dug out the story.
It’s reasonable to assume that Hudson told Vera that Edward had either shot himself, or deliberately courted death rather than endure the shame and disgrace of a court martial. Bostridge was able to put the pieces together because he tracked down Hudson’s son in Devon, who showed him a private memoir, written by his father.
The author discovered that the day before Edward’s death, Hudson had heard from the Provost Marshal in charge of the local military police that a letter from Edward to another officer had been opened by censors. The letter made clear not only that the two men were in a gay relationship, but that Edward had also been similarly involved with ordinary soldiers in his company.
He had crossed the barriers outlawing homosexuality and – perhaps more damningly in consorting with men of lower rank – the strict class divides of his time too.
Though forbidden by the Military Police to tell Edward that he was under investigation and would certainly face a court martial and public disgrace as well as probable imprisonment, Hudson decided to drop a broad hint of what awaited him to his subordinate officer.
‘I didn’t realise that letters written up here were censored at the base,’ he said. Edward made no reply, but went as ‘white as a sheet’ and quietly left the room.
URL комментарияWhile training for the trenches, Edward had met and formed an intimate relationship with Geoffrey Thurlow, a sensitive scholar who wanted to become a priest, but had returned to the front despite being badly shell-shocked.
To judge from the nature of their correspondence, it might ‘have gone beyond the bounds of a chaste friendship’, says Bostridge.
Vera became a penpal of her brother’s new friend too, but nothing could sever Vera’s bond with Edward – and there are hints in the letters they exchanged that she strongly suspected the true nature of his sexual orientation.
‘Where you and I are concerned,’ she wrote in February 1917, ‘sex by itself doesn’t interest us unless it is united with brains and personality. In fact we rather think of the latter first and the person’s sex afterwards… you will probably have to wait a good many years before you find anyone you could wish to marry, but I don’t think this need worry you for there is plenty of time...
турлоу играет мальчик, который в докторе кто играл псая

In 1934, Edward’s Commanding Officer, Colonel Charles Hudson, a career soldier and a holder of the Victoria Cross, sought Vera out and told her what had really happened to her brother.
What he said in that private meeting remained a secret until only recently, when Bostridge dug out the story.
It’s reasonable to assume that Hudson told Vera that Edward had either shot himself, or deliberately courted death rather than endure the shame and disgrace of a court martial. Bostridge was able to put the pieces together because he tracked down Hudson’s son in Devon, who showed him a private memoir, written by his father.
The author discovered that the day before Edward’s death, Hudson had heard from the Provost Marshal in charge of the local military police that a letter from Edward to another officer had been opened by censors. The letter made clear not only that the two men were in a gay relationship, but that Edward had also been similarly involved with ordinary soldiers in his company.
He had crossed the barriers outlawing homosexuality and – perhaps more damningly in consorting with men of lower rank – the strict class divides of his time too.
Though forbidden by the Military Police to tell Edward that he was under investigation and would certainly face a court martial and public disgrace as well as probable imprisonment, Hudson decided to drop a broad hint of what awaited him to his subordinate officer.
‘I didn’t realise that letters written up here were censored at the base,’ he said. Edward made no reply, but went as ‘white as a sheet’ and quietly left the room.
Пишет левая бровь тарона эджертона:
09.04.2015 в 15:42
просто вот имя фамилия и died at the age of...
и не пожили совсем.
касательно эдварда, образа, который сложился в голове из-за трейлеров и обрывков информации и мемуаров веры...улыбчивый, очень добрый, музыкальный, с душой сска романтика, тонкая натура, а тут война. и лапы старухи этой, которая из этих парниш жизнь и радость высасывает. а они всё равно такие молодые-молодые и живые до самого последнего момента
Пишет fealin:
09.04.2015 в 17:25
тарон сорвал, я смотрю, джек-пот: сразу 2 роли гея. ну, если считать кингсмен, то 2,5
@темы: testament of youth, taron egerton
дайте печальную пятюню тех, кто майский и всю жизнь мается
я уже чувствую приближающийся ангст, который испортит мне весь май, а может быть еще и лето.
нужно начинать читать книгу веры уже сейчас, иначе все лето на это потрачу.
как мы хорошо поняли друга друга, хахаха
Cкачать Дельфин Июнь бесплатно на pleer.com
но песня про май хддд
я уже чувствую приближающийся ангст, который испортит мне весь май, а может быть еще и лето
я предвкушаю, как буду вариться в этом и чувствовать себя в своей тарелке, да.
я сдерживаюсь, а то завязну совсем.
знаете, текст этой песни мне очень близок, и сама песня мне дорога, но каждый раз, когда слышу строчку знаешь я не могу, когда в глаза мои смотрит май, мне кажется будто он поет про приближающуюся сессию. хотя это тоже очень мне знакомо.
чувствовать себя в своей тарелке, да.
страдания и уют.
я сдерживаюсь, а то завязну совсем.
я просто знаю, что после фильма сорвусь. поэтому лучше не портить себе жизнь и начать страдать сейчас.)
не говорите, ой.
и про др, и про сессию, чтоб её!
страдания и уют.
наше всё))
сейчас есть другие занятия, не особо приятные, но важные(((
так что звидую, если вы уже читаете)))
она ведь одну книгу написала?
не знаю честно говоря